Особые переводы

Не слишком утешает тот факт, что ошибалась не я одна. FC как пожар начала распространяться в начале 90-х, и, удивительно, кое где люди до сих пор пользуются ей — иногда называя печатанием с поддержкой. С середины 90-х научное сообщество неоднократно доказало, что именно фасилитатор, а не коммуникативный партнер с инвалидностью, печатает эти сообщения. Во всех случаях. Полный провал. Но, удивительно, родные и близкие людей с особенностями, учителя и даже некоторые исследователи упрямо цепляются за мысль что FC реальна. Это не коммуникативная методика, это система верований, и именно в вере состоит ее сила.

Некоторые фасилитаторы глубоко преданы тому, во что верят. Они сделают что угодно, чтобы убедить себя, что то, что случилось со мной, не случится с ними. Но я утверждаю что может, учитывая обстоятельства, уверенность фасилитатора в себе, сильную веру в FC, и нежелание оценивать свои собственные действия.

Вот как это случилось со мной

C  FC меня познакомил опытный фасилитатор, обученный техник, который до того работал с Бэтси. Он сказал мне что FC это нечто потрясающее и с охотой продемонстрировал как работает данная техника. Каким было первое впечатление учителя? Безусловно, что фасилитатор водит рукой ребенка. Я не была так уверена, и не смотря на скептицизм мы решили дать FC шанс. Техник был добросовестным человеком, у нас не было причин сомневаться в его искренности. Мы обе посчитали что ничего не потеряем, если попробуем, и согласились на то чтобы техник ежедневно использовал FC в работе с ребенком. Я как специалист по развитию языка и речи, решила попробовать данную технику во время своих занятий. И с этого все началось.

Мы с техником начали видеть признаки того, что FC «работает». Мы получали ответы «да» и «нет», поддерживая руку Бэтси, когда она указывала на буквы на доске, и даже короткие предложения в 3-4 слова. Я впервые почувствовала, что установила связь с ученицей, которая была одной из самых трудных в моей практике. Мы убеждали себя, что сообщения исходят от ребенка — частично потому что чем больше пытались, тем более гладко проходило «общение». Временами Бэтси даже протягивала мне руку, когда я предлагала пообщаться. Ее кажущаяся «готовность» усиливала мою веру в то, что она на самом деле хочет участвовать во всем этом, и FC помогает ей сказать то, что она хочет. Когда учительница Бэтси снова стала высказывать свои сомнения — и говорить о том, что не может использовать FC с девочкой — я обнаружила что не признаю ее опасения. Техник FC работал с ней больше, чем кто либо другой, и я сосредоточилась на методике во время своих занятий по развитию речи. Мне казалось важным, что я и другой фасилитатор увидим результаты быстрее, чем учительница.

Оглядываясь назад, я не понимаю почему мне казалось что письменная речь Бетси могла развиться лучше чем ее способность говорить.  Этот вопрос является частью риторики вокруг FC, но я больше верю практике. Письменная речь гораздо сложнее вокальной во множестве отношений, а Бетси речью практически не владела. Она была, не смотря на все усилия и желание, не речевой, и большая часть наших знаний о ее навыках была получена исключительно за счет наблюдений. Оценить ее навыки при помощи стандартизированных тестов было очень трудно. В то время я так сосредоточилась на FC что даже не пыталась заглянуть за пределы литературы о FC чтобы узнать, что пишут прочие исследователи об этом феномене. Я полностью потеряла ориентиры и убрала свое критическое мышление на дальнюю полку. Ну серьезно, кто поверит что взрослый держит ребенка за руку и печатает за него? Это не рационально. Как фасилитатор, я сама не могла прийти к этой мысли.

Я не осознавала что само применение FC нарушает такую важную вещь как телесные границы. В нормальном классе учитель и ученики редко соприкасаются. Этот физический барьер позволяет учителю поддерживать рабочую обстановку и помогает ему критически, объективно оценивать успехи ученика. Если вы на мгновение берете руку ребенка, чтобы показать ему как писать букву «А» — это отнюдь не то же самое, что требуется от специалиста по FC. Как «коммуникативный партнер» Бетси, я сидела рядом, иногда чуть позади, и держала ее руку в своей часами в процессе «беседы». Дальнейшая цель FC — уменьшить эту поддержку, чтобы ребенок мог общаться независимо. Но, как и ожидалось на этих начальных стадиях, я держала ее руку или плечо, по крайней мере слегка, двумя пальцами, все время «общения». Этот постоянный контакт полностью разрушал границы и сводил на нет учебную обстановку. Я потеряла объективность. Подсознательно давая себе разрешение пересекать эту границу — поддерживать с учеником постоянный физический контакт — еще больше облегчило оправдание любых фактов, опровергающих эффективность FC. Наше взаимодействие, общение, было для меня вполне реальным.

Примерно в это время был открыт курс по FC в Центре инклюзии Университета Мейна ( сейчас он называется Центр общественной инклюзии и изучения нарушений развития) и я записалась. Я чувствовала что как «специалист» должна пройти официальное обучение, так как до сих пор только получала инструкции от техника. Я не оспаривала его навыки фасилитатора, но чем глубже я погружалась в тему FC, тем чаще педагог Бэтси спрашивал моего совета относительно развития ее речи. Мы подумали что надо пересмотреть способности Бетси и поставить для нее новые учебные цели, и на мне лежала постановка реальных целей в области развития речи. При таком раскладе, как мне казалось, официальное обучение было отличной идеей.

Пока я ждала курс, события начали развиваться очень быстро.

Трудно точно определить, когда возникла идея о сексуальном насилии. За несколько дней до первого сообщения, у Бетси стали проявляться вспышки насилия — в основном она царапалась и дралась. К сожалению мы, специальные педагоги, не так уж редко были связывали внезапные вспышки или нетипичное поведение наших подопечных с возможным насилием дома. Иногда это действительно было так, но в реальности вспышки  у ребенка с которыми мы были вынуждены справляться , были вызваны множеством разных факторов: ухудшением самочувствия/болезнью, недостатком сна, депрессией, конфликтами дома не связанными с насилием, или просто плохим настроением, с которым каждый из нас сталкивается время от времени.  Я не думаю что кто-то в полной мере осознавал влияние наших слов. Я так точно нет. Мы были беспечны в своих предположениях. Мне кажется это был способ сбросить напряжение, после внезапных, пугающих вспышек у наших подопечных. Я не имела понятия о том, насколько коварным может быть такое движение мысли и как оно может повлиять на мое поведение, независимо от того, буду я осознавать это влияние, или нет.

Если честно, до того меня никогда не бил никто из учеников, тем более Бетси. Ее удар был быстрым и мощным, она со всей силы ударила меня по лицу. Оглядываясь назад, я понимаю, что эти удары, а затем царапины, были чистейшим образцом коммуникации, который я когда либо получала от нее.Я не знаю, о чем конкретно она думала, но по крайней мере ей удалось — невербальным, суровым способом — совершенно ясно дать мне понять, что я должна остановиться. Отпустить ее руку. Отодвинуться подальше. Я не знаю. Просто остановиться. Но вместо того, чтобы прислушаться к ее желаниям, я настаивала на продолжении контакта. У меня все еще остается шрам на запястье, в которое она вцеплялась особенно крепко. И прежде чем я продолжу свой рассказ, я еще раз хочу извиниться за то, что не прислушивалась к ней.

Физическая агрессия от человека, который, как я думала, доверяет мне, каким-то образом навела меня на ошибочную мысль о том, что девочка подвергается насилию. Я убедила себя, что Бетси сигналит об этом. Вскоре после этого на алфавитной доске стали складываться сообщения, которые «подтверждали» мои мысли. Я была в ужасе. Каждое ее слово оживляло мой самый жуткий страх за этого ребенка.

Итак, как бы повел себя в этой ситуации разумный человек?

Разумный человек объективно, при помощи научного подхода протестировал бы FC, после того как начал получать сообщения. Поскольку с позиции критиков FC предложение «я люблю подсолнухи» так же достоверно как «мой отец трогал мою промежность». Оба написаны фасилитатором. Оба не имеют никакого отношения к ребенку.

Но, поверьте мне, в реальности эти предложения читаются совсем по-разному. И в такой ситуации я потеряла способность рассуждать разумно.

По протоколу при подозрениях на сексуальное или физическое насилие мы должны были донести информацию до школьного руководства. Начальные сообщения, которые мы получали путем FC были не точными, но достаточными, чтобы забеспокоиться: ругательства, грубые замечания  жизни дома. Мы обсудили вопрос с учителем и решили не сообщать о нем. Бетси была подростком, и мы посчитали что это был первый раз, когда она могла выразить должным образом свой гнев. Опять же, возник вопрос о подлинности сообщений, но мы чувствовали что не можем просто забыть о них. Я решила что проще поверить в то, что сообщения правдивы, чем предположить что я двигаю ее рукой. Мы решили проявить терпение и посмотреть что будет дальше.

Только оглядываясь назад, я понимаю насколько сильно сама на себя давила. Я уже убедила себя что ребенок подвергается насилию, и ожидание только усилило мою тревогу. Я думаю что подсознательно мне казалось, что мы недостаточно серьезно воспринимаем сообщения о насилии. Если бы это был обычный ребенок, мы бы уже по крайней мере привлекли школьную администрацию. Не оказываем ли мы Бетси плохую услугу, не продвигая эту тему дальше?

Я думаю что не случайно «доверительные отношения» с ребенком в процессе FC, все более длительные и детальные, сопровождались все большим количеством ударов и царапин. Я чувствовала что эти сообщения по-настоящему необходимы. Я была убеждена, что ребенок сигналит нам о том, что он не в безопасности. Разумное решение  учителя Бетси, который предложил подождать развития ситуации, стал для меня спусковым крючком. Как можно стоять и просто наблюдать как ребенка обижают? Помните, все это было у меня в голове. Не было никаких доказательств происходящего насилия, за исключением все учащающихся ударов и царапин, которые, как я сейчас могу предположить, могли возникать из-за чрезмерной близости фасилитатора к ребенку. Внешние проявления Бетси и ее манера поведения в этот период в общем осталась неизменной. Ничего, помимо сообщения во время FC, не позволяло предположить что кто-то причиняет ей вред. И не смотря на это, я считала что мы должны что-то сделать, и немедленно.

И вот, учитель отнес журнал с записями по FC  руководству. Они вероятно говорили о последствиях, к которым может привести ситуация. Чему они поверят: сообщениям написанным при помощи фасилитатора ( и погрешат против осторожности, отказавшись подвергать сомнению действия одного из них), или тому что я двигала рукой ребенка ( и тогда выдвинуть против меня обвинение)? Был сделан телефонный звонок.

За следующие дни произошла масса событий. Департамент социальных служб (DHS) провел в школе расследование и опрос сотрудников. Мы: я, девочка, плюс сотрудник DHS, проводивший интервью, и офицер полиции, сидели в комнате — той же комнате в которой проходили наши занятия по развитию речи и которая в дальнейшем будет использоваться для слепого тестирования. Мне еще не приходилось быть свидетелем подобного интервью, поэтому я сильно волновалась. Я знала что все будет серьезно, знала что использую с ребенком незнакомую технику, знала что многие будут смотреть на меня в роли фасилитатора.  Сама я думала что таким образом смогу защитить ребенка от чрезмерного внимания и критики. Я убедила себя, что поскольку Бетси доверилась мне через FC, я была единственным человеком в этой комнате, которому она могла доверять.

Первая часть интервью проводилась сотрудником DHS и офицером полиции, которые оценивали ситуацию. Они были полны подозрений и не без причины. И здесь  я возвращаюсь к одному из наиболее болезненных моментов моего прошлого опыта. Сейчас я понимаю, оглядываясь назад, насколько мое поведение могло повлиять на то, как другие люди воспринимают FC. ( особенно те люди, которые ранее не были знакомы с FC и людьми с таким же уровнем инвалидности как у Бетси).  Без сомнения фасилитаторы искренне верят в FC. И это не укрылось от офицера полиции. Я неосознанно помогла ему отбросить сомнения относительно методики, и могу точно вспомнить момент, когда это произошло.

Офицер наблюдал со стороны за тем как сотрудник DHS задал девочке несколько простых вопросов. Я видела на его лице тревогу. Мы все были напряжены. Тревога и нетерпение казалось наполняли комнату. По какой-то причине он подошел ближе к нам с Бетси.  Подобравшись поближе, он начал задавать ей вопросы. «Привет» — начал он разговор с Бетси. «При-вет» — пришел немедленный ответ через FC.  Он посмотрел на меня, я кивнула и он ухмыльнулся. Я не знаю, догадалась ли я интуитивно что он был самым скептически настроенным персонажем в этой комнате, но эта ухмылка все изменила кардинально. После этого мгновения его отношение к ситуации изменилось. Он немного расслабился и как мне показалось достаточно доверился методике, чтобы продолжить задавать вопросы.

Вопросы, которые задавали сотрудники DHS и полицейские не предполагали какого-то конкретного ответа. Но как взрослый, отвечающий через FC, я знала какую информацию они хотят услышать, спрашивая «Трогал ли тебя кто-нибудь» или «За какое место тебя трогали?» или «Где это происходило?» или «Был ли кто-то еще дома?» А когда слова появлялись на доске для печатания, я была в ужасе от того, что видела. Это порочный круг подсознания. Фразы возникают в голове. Ты их печатаешь. Ты их видишь. Веришь им. Снова думаешь, опять печатаешь и веришь. И все закручивается и выходит из-под контроля. Не смотря на возмутительное содержание ответов, все в комнате казалось относились к ним вполне серьезно, в том числе я. Пути назад не было. Ребенка немедленно изъяли из семьи.

Безумие думать об этом сейчас, но ко мне обращались как к эксперту по работе с этим ребенком.  Я сама себя считала таковым, как полагаю, но была не готова к тому, чтобы позаботиться о ней каким-то значимым способом. Я осознала насколько мало в сущности знаю о девочке. Сотрудник DHS позвонил мне чтобы спросить, смогу ли я позаботиться о ней, пока они ищут приемную семью. Из-за тяжести инвалидности Бетси социальным службам было трудно найти кого-то, кто согласился бы ее взять, за такой короткий срок. Я сделала несколько звонков и нашла кого-то, кому можно было доверить девочку. В офисе DHS я узнала что ее брата также забрали у родителей. Мне кажется в какой-то момент родители были в том же здании, что и я с их дочерью. У меня в горле все время стоял ком.

Примерно в то же время я познакомилась с опекуном и представителем интересов Бетси. Он с уважением отнесся ко мне и к ребенку и я быстро почувствовала, что ему можно верить. Он смотрел на нас с Бетси, задавал вопросы, и она соответственно отзывалась на его мягкую манеру общения. Он провел много времени общаясь со мной лично и по телефону обо мне, девочке, FC, и о том, что, с моей точки зрения, произошло. В хаосе тех дней,   я чувствовала что этот человек был кем-то, кто в конце-концов подарил мне роскошь усомниться в своей правоте. После пристальных наблюдений предшествующих дней это было освобождением.

Пока я ждала, как думала, судебного заседания, подошел срок семинара по FC в университете. Я решила пойти но не озвучивать кто я.

Ведущие семинара провели первую часть дня читая отзывы — стихи и другие послания, якобы написанные при помощи FC. Сообщения были сентиментальными, в основном посвященными тому, как люди чувствуют себя в плену своих тел и как FC освобождает их из плена. Эти отзывы, переданные экспертами-фасилитаторами в качестве доказательства действенности FC, были призваны убедить неверующих. Они отвергали научные исследования, настаивая на том, что такого рода проверки  оскорбительны и призваны принизить интеллектуальное развитие как фасилитатора так и самого ребенка. Тестирования и проверки, как нам говорили, негативно влияют на способность ребенка выходить на контакт. А разве эти дети с аутизмом до сих пор недостаточно страдали? Те кто «не в теме» просто не понимали природу аутизма так как специалисты по FC. Все это вторило струнам моего сердца.

Ведущие семинара также затронули полемику, возникавшую в тот момент в новостях: обвинения в сексуальных домогательствах, полученные через FC.  Они считали что таким образом пользователи FC демонстрируют фасилитаторам свое доверие. Почему? Дети до сих пор запертые в искалеченных телах, впервые получили шанс рассказать свои истории, и естественно они доверяли своим коммуникативным партнерам все моменты своей жизни, в том числе эпизоды, когда становились жертвами насилия и жестокости. Как считали ведущие, фасилитаторы должны были отнестись к этим откровениям более чем серьезно.

Ведущие предлагали использовать «свежего» фасилитатора для подтверждения обвинения в насилии. Этот второй фасилитатор должен был встать на место первого, чтобы убедиться что сообщения правдивы (не смотря на то что партнерство с незнакомцем вызовет стресс у ребенка и таким образом затруднит использование методики). По их соображениям, если ребенок говорит правду, оба фасилитатора получат одинаковые сообщения. Если же нет, и информация у «свежего» фасилитатора будет отличаться, вероятнее всего это была неправда. (Хотя если заставлять ребенка повторять уже данную информацию, это также может стать источником стресса и снизить точность ответов, так что будет не ясно была ли информация правдивой или нет). Любое разночтение в полученной информации прежде всего ставилось в вину самому фасилитатору — «плохому специалисту» — который двигает рукой ребенка. Эксперты в области коммуникации с поддержкой, проводившие семинар, точно дали понять, как следует относиться к таким «неудачным» специалистам. Они явно не способны нести ответственность за свои действия и не достойны использовать FC.

Во время перерыва я вышла на улицу подышать. Меня мутило. Могло ли оказаться что я — один из тех самых «плохих» фасилиаторов? Могла ли я неосознанно двигать рукой ребенка? Хотя эти вопросы сдавливали как камень, я была не в состоянии поверить что сама написала эти сообщения. Вместо этого я стала отрицать собственную вину. Возможно — только возможно — я действительно двигала ее рукой, но вероятно потому что меня учили не правильно? Может это техник был плохим фасилитатором, а все что мне было нужно — чтобы кто-то поправил мою технику исполнения? Прийдя к этому выводу я почувствовала себя лучше и смогла вернуться на продолжение семинара.

Нам показывали как должны работать фасилиаторы. Ведущие давали две основные инструкции: не двигать руку ребенка и убедиться что он смотрит на доску с буквами. Также они, к моему облегчению, давали все те же инструкции, которые я получала в школе. Вероятно я все же была на правильном пути. Мы разбились на небольшие группы и тренировались «правильно» работать фасилитаторами. Мы работали в парах с другими участниками, а эксперты наблюдали за техникой работы … и я прошла.

Естественно я вышла с семинара более уверенной в своей технике, чем когда пришла туда. Тяжело признавать, но это правда. В течении одного семинара я прошла путь   от «Посмотрим, все ли я делаю верно» к «Вероятно я двигаю рукой ребенка» и закончила на «Видите, я молодец, я делаю все как надо».

Но что мне не удалось вынести с семинара, так это чувства что я могу, хоть в какой-то степени, довериться его ведущим. Что бы я ни думала о FC  в общем, я была уверена что не получу поддержки у этой группы истинно верующих. Больше всего я боялась быть отвергнутой, мне не хотелось быть одной из «плохих». Мне казалось что единственное что мне остается — углубиться в FC.

То, что мне удалось сдержать себя и не довериться полностью сообществу FC, оказалось к лучшему. Это было болезненное, но верное решение. В конечном итоге оно помогло мне выбраться из ловушки, в которую я попала.

После семинара школа не давала никакой информации по данному вопросу, так что я была в общем одинока в своем желании прояснить все до конца. Я все больше полагалась на мнение и советы исполняющего обязанности опекуна Бетси. Хотя его основной обязанностью, как я видела, было защищать интересы девочки, он продолжал выслушивать мои сомнения по поводу FC и предложил провести проверку.

Я была не в восторге от этой идеи. Мне более чем когда либо было известно о разделении между практиками FC и научным сообществом, и уже приходилось обороняться, но после семинара я особенно явно ощущала что «скептики» едва ли превратятся в моих союзников. Я ожидала что во время тестирования на Бетси будут оказывать ненужное давление и  также была не в восторге от этого. Я думала что результаты тестирования будут предвзятыми, и даже просто соглашаясь на него я уже настраиваю ребенка — и себя вместе с ней — на провал.

Я много копалась в себе перед проверкой. Я все еще верила что FC реальна, не хотела идти против экспертов в этой области, но кроме того я ощущала, и спасибо опекуну Бетси за то что взывал к более рациональной части моей души, что проверка — наиболее гуманный способ продолжать следовать выбранным курсом. На карту были поставлены людские жизни. И глубоко, очень глубоко внутри, мне необходимо было понять для самой себя, кто все таки пишет эти сообщения. Я решила рискнуть и подвергнуть FC проверке.

Поддержка опекуна Бетси не позволила мне пойти на попятную. Он подготавливал все вместе с исследователем и заверил что обстановка для ребенка  будет как можно более спокойной. Мне не хотелось чтобы ей командовали замереть и перестать общаться. Комната для исследования была ей также знакома, это была та же комната где мы проводили уроки  и здесь же сотрудник DHS проводил свое интервью. Сам он также будет присутствовать, чтобы избежать конфронтации.

В день проверки исследователь и опекун Бетси сидели прямо напротив нас. Я не помню кто там еще был, думаю были какие-то люди, но они сидели сбоку и позади, так что я была уверена что Бетси они не потревожат. Исследователь говорил со мной и с ребенком очень мягко и вежливо, так что, не смотря на нервозность, у меня в последний раз мелькнула мысль что все обойдется. Я искала признаки тревоги у Бетси, но даже оглядываясь назад я не могу сказать что ее поведение хоть сколько нибудь изменилось. Она вела себя в этой ситуации точно так же как и во всех других.

Первое, о чем сказал исследователь, это о том что девочка может прекратить тестирование как только захочет. Потом он рассказал, что предстоит делать. Я не помню точный порядок всех заданий, но могу вспомнить что это было.

Одним из тестов было распознавание картинок. Это Бетси делала на занятиях и я не сомневалась что она справится успешно. Мне показывали картинку, а затем ей, так чтобы я не видела, тоже показывали картинку. Я представляла себе «научную проверку» более сложной, но тут все было знакомо и объекты на картинках были совсем простые: ботинок, мячик, банан и т.д. Затем ее просили называть картинки при помощи FC. Когда она начала отвечать, я почувствовала облегчение. Это говорило о том, что она не слишком нервничала и могла реагировать.

В предложенных обстоятельствах я понимала что когда вижу картинку, ее образ застревает у меня в голове. Я догадывалась что мы можем видеть разные картинки, и старалась либо заблокировать у себя в сознании образ «моей» картинки, либо догадаться что же видит Бетси. Это были первые попытки осознания того, что я безусловно оказываю влияние на процесс коммуникации. Не смотря на все попытки очистить свои мысли, я узнала в дальнейшем, что все ответы, полученные через FC, соответствовали картинкам, которые видела я, и ни один тому, что видел ребенок.

Во второй части проверки мне задавали вопросы о жизни девочки, ответы на которые могла знать только она. Я все ждала, когда тестирование превратится в угадайку. Об этом нас предупреждали на семинаре. Но этого не случилось, я этого просто не видела. Исследователь задавал Бетси простые вопросы, о людях, которых она знала, местах, где бывала, ее домашних животных, спрашивал о цвете семейного автомобиля и тому подобное.  Безусловно это было не так трудно как интервью с сотрудником DHS на котором членов ее семьи обвиняли в сексуальных преступлениях. Теперь мне стало не по себе. Сосредоточившись на собственном поведении я снова почувствовала что отчаянно ищу ответы на вопросы, которые не знаю. Девочка охотно указывала на буквы на доске, набирая ответы. Я старалась сосредоточиться на том, чтобы не вести ее руку и следить, чтобы она смотрела на доску, параллельно пытаясь очистить свой мозг от образов, чтобы Бетси могла отвечать на вопросы. Но ни один ответ не был верным. Это были просто мои догадки.

И наконец в последнем задании исследователь вывел девочку в коридор и показал ей некий предмет. В последствии я узнала, что ей дали его подержать и даже сказали как он называется. Вернувшись в комнату, он задал Бетси вопрос, что она видела в коридоре. К этому времени я болезненно осознала как могла влиять на процесс коммуникации ( потребовалось время, чтобы правда могла всплыть). Не смотря на свое замешательство я была настроена доказать что FC работает. Я сконцентрировалась на том, чтобы мое прикосновение было максимально легким. В сердце я чувствовала что Бетси может ответить. Но поскольку мне самой ответ был неизвестен и я прилагала все усилия чтобы ни о чем не думать, она не ответила. Ирония, это был единственный настоящий ответ за весь день. После этого исследователь достал предмет из кармана, показал нам и спросил что это. Я называла буквы вслед за Бетси, которая указывала на доску. К-Л-Ю-Ч. Тот же самый ключ, который, как позже выяснилось, ей показали в коридоре.

В этот момент Бетси отстранилась от меня и вышла из комнаты. Она устала. Я помню что пыталась убедить присутствующих что ее нужно вернуть, но все было кончено. Все в этой комнате, включая опекуна, которому я доверяла, знали правду: FC — это обман, и я не была фасилитатором этого ребенка, я была тем, кто дергал ее за руку.

Я почувстовала опустошенность, панику, боль, одиночество — множество эмоций, которые трудно описать словами. Вся суть FC открылась мне в этот день и я не находила этому объяснений. Практически сразу же я начала рационализировать ситуацию. С исследования я ушла с осознанием, хотя это и не было правдой, что все были настроены к нам враждебно, сама ситуация была враждебной, все ополчились против меня. Невероятно, но спустя 1-2 недели после тестирования я даже попробовала проводить сеансы коммуникации с ребенком, во время которых узнала о еще более возмутительным и лживым обвинениям. Родители, естественно, попросили чтобы я никогда больше не работала с их дочкой. Я ощутила огромную потерю.

Я помню что ощущала себя крайне уязвленной и задетой. В какой-то степени преданной FC. Люди, которые занимались FC в школе, дистанцировались от меня — своего рода психологическая защита, как я понимаю. Руководство и учитель никогда не упоминали об инциденте после того как были получены результаты проверки. Другой фасилитатор был в ярости. Она считала что если бы была на моем месте, результаты проверки были бы иными. Я просто качала головой. «Ты хочешь сказать что все это время я говорила сама с собой?» — спрашивала она. Вероятно она была не в силах осознать это. Я больше чем кто либо понимала ее сопротивление. Больше мы не говорили.

Опекун Бетси дал мне несколько исследований для ознакомления — совсем недавно я бы просто отбросила их под влиянием FC-пропаганды. Но в них говорилось о том, что я пережила сама во время проверки. На меня обрушилась правда о FC. Это было — и так было всегда — заблуждение, подделка.

Я самостоятельно пошла в школьную администрацию и попросила их перестать использовать FC. Они пошли на встречу моим желаниям и запретили методику по всему району, но даже в свете сложившейся ситуации они не могли точно сказать работает методика, или нет. Они оставили возможность того, что научное сообщество сумеет доказать эффективность FC и были открыты к тому, чтобы пересмотреть проблему.

Здесь я думаю скептики оказывают медвежью услугу наименее защищенным членам нашего общества. Профессионалы и обыватели оставляют возможность того, что FC может работать … с некоторыми…в некоторых случаях. Это природа человека. Никто не хочет чтобы люди страдали, чтобы не могли общаться. Никто не хочет верить что это фасилитатор печатает. Но если бы я была сотрудником школьной администрации, педагогом, родителем, опекуном, адвокатом, сотрудником DHS, офицером полиции или судьей, и знала то, что я знаю сейчас о FC, я бы не позволила напечатать ни слова от имени ребенка, до тех пор пока фасилитатора не протестируют в контролируемой среде, в дали от поддерживающего морока других «уверовавших». Каждый фасилитатор верит что он или она «делает все правильно». И каждый двигает руку своего коммуникативного партнера и пишет за него сообщения.

Я понимаю как трудно будет для некоторых фасилиаторов изменить их представления о мире. На кон поставлено очень многое: карьера, репутация, связи с семьей клиента и с ним самим. Тем не менее я призываю практикующих фасилиаторов внимательно посмотреть на их собственное поведение. Услышать голос сомнений. Проведите проверку вне сообщества FC. Задайте вопрос о мотивации. И конечно те, кто уже прошел научную проверку, найдите способ оставить позади боль и стыд и расскажите о своем опыте. Мы не можем стереть весь тот вред, что причинили, но можем взять на себя ответственность за укрепление мифа о FC. Пришло время прекратить использование этой методики, которая в конечном итоге вредит тем, кого мы хотим защитить.

История показала что люди, которые «все знают лучше» не видят особого вреда в FC. Но теперь мы знаем, что вред есть. И внутри себя мы знали об этом уже 20 лет назад. Теперь пришел момент набраться мужества и поверить в это.

Декларация интересов: я решила написать эту статью поскольку пережила опыт использования FC, доступный лишь немногим критикам и оппонентам: сперва как истово верящий защитник, затем как деморализованный экс-фасилитатор, и теперь, спустя 20 лет, как человек, уверенный что смысл FC заключается в желании фасилитатора найти контакт с его близким человеком или клиентом с ограниченными возможностями, а не в способности человека с инвалидностью общаться подобным образом. Хотя на момент тех событий я работала учителем, я больше не состою ни на какой должности в системе образования. Я оставила преподавание около 15 лет назад. Я не связана ни с какими группами противников или сторонников FC  и не имела контактов с семьей Уитонов с момента записи того шоу 20/20. Я решила написать эту статью добровольно, поскольку ничего что я до сих пор читала или видела не убедило меня в том что FC — действенный способ при помощи которого люди могут общаться. Я не могу изменить событий прошлого, но могу продолжать говорить о них и нести ответственность за события 1992 года. Надеюсь что своими действиями смогу принести хоть немного спокойствия семье Уитонов и другим людям, пострадавшим от FC.